Философское осмысление старообрядчества в творчестве Ф.М. Достоевского: особенности интерпретации

Бытко С.С. Философское осмысление старообрядчества в творчестве Ф.М. Достоевского: особенности интерпретации // Материалы и исследования по истории России. Вып. 1. / Отв. ред. Я.Г. Солодкин. Нижневартовск: Чореф Михаил Михайлович, 2017. С. 4-10.

На протяжении нескольких столетий старообрядчество являлось одним из важных факторов, определявших мировоззрение, быт и нравы значительной части российского общества. Русский раскол охватил как деревенские низы, так и представителей медленно зарождавшейся буржуазии. Нет ничего удивительного в том, что феномен староверия нашел широкое отражение в творчестве литераторов XIX ‒ начала XX вв., стремившихся с наибольшей полнотой отразить в своих произведениях жизненные реалии российского центра и провинции.

Как правило, классики русской литературы придерживались нейтральных позиций в отношении старообрядческого протеста. Исключением можно считать разве что И.С. Тургенева, видевшего в нём наиболее выразительный пример деструктивного консерватизма. Тем не менее даже Иван Сергеевич изредка положительно высказывается о «раскольниках», отмечая их одухотворенность и богатство внутреннего мира [2, с. 330‒331]. Несмотря на значительную осведомленность писателей в русской религиозной жизни, их произведения изобилуют множеством стереотипов, лишь частично соответствовавших действительности. Потому на страницах сочинений староверы зачастую предстают обезличенными героями-функциями, выполняющими лишь тот спектр задач, который мог быть определен их конфессиональной принадлежностью [1, с. 133].

Примечательными на этом фоне выглядят сочинения Ф.М. Достоевского, нарисовавшего множество старообрядческих «портретов» в крайне непривычном для своей эпохи ключе. Взамен вытеснения староверов на периферию сюжетного повествования, писатель раскрывает на примерах их образов собственное религиозно-философское учение. Как будет показано в дальнейшем, идеи, развиваемые Фёдором Михайловичем под влиянием «мира старообрядчества», стали неотъемлемой составляющей таких основополагающих для его творчества тем, как страдание, любовь к родной земле, смирение страстей и др.

Первоначально определим разницу в восприятии Ф.М. Достоевским старообрядчества и религиозного сектантства. Следует говорить о том, что он придерживался по преимуществу крайне негативного мнения о русском сектантстве. Наиболее отчетливо это заметно по «Дневнику писателя» за 1873 г. Здесь Фёдор Михайлович с гневом обрушивается на русский штундизм, называя данное явление «почти уродливым» [3, с. 69]. В крайне резких выражениях автор подчеркивает несовместимость идей сектантов с собственной религиозной философией. Примечательно, что в указанном тексте он затрагивает и проблему старообрядчества, о котором говорит уже в более сдержанной форме. Так, в вероучении староверов он находит ряд положительных моментов и отзывается о приверженцах раскола с некоторым сочувствием [3, с. 66].

Другой яркий пример осуждения Ф.М. Достоевским сектантства можно найти в рассказе «Вечный муж». Описывая распущенность и порочность героини Натальи Васильевны, писатель использует следующее сравнение: «…вела себя как хлыстовская богородица…» [4, с. 32]. Здесь имеются в виду сразу два значительных, с его точки зрения, порока: гордыня и блуд, приписываемые лидерам хлыстовских общин церковными исследователями середины XIX в.

При этом следует заметить, что в некоторых случаях в творчестве Ф.М. Достоевского образ староверов и сектантов значительно пересекается или даже смешивается. Так, в романе «Идиот» приведён диалог князя Мышкина с Парфёном Рогожиным. Князь интересуется, не являлся ли отец Парфёна Семёныча выходцем из старообрядцев, на что получает следующий ответ: «Нет, ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень» [5, с. 209]. Эти строки дают нам богатый материал для анализа.

По всей видимости, на данном примере Достоевский стремился показать восприятие маргинальных религиозных групп глазами рядовой общественности. На это, в частности, указывает преднамеренное упрощение в тексте образа раскольников. В частности, для представителей народной среды второй половины XIX в. являлось вполне типичным отождествлять раскол главным образом с его беспоповской формой, для которой, в свою очередь, часто было характерно отсутствие специальных молитвенных сооружений. Другим указанием на то, что Фёдор Михайлович стремился изобразить в романе именно «народный» взгляд на раскол, является проникновение в сознание Рогожина и его отца представлений о необходимости следования «старым обрядам» при сохранении канонического общения с официальной церковью. В частности, укоренение отдельных положений старообрядческого мировоззрения в народной среде подробно описал академик Н.Н. Покровский [13, с. 193].

В данном отношении интересен рассказ писателя о судьбе Анкудима Трофимыча, приведенный в «Записках из Мертвого дома». Своего героя Достоевский называет «начетчиком» и «грамотеем» [9, с. 402], однако, как можно понять из общего контекста повествования, такую характеристику вряд ли можно считать указанием на причастность к числу старообрядческих наставников. По всей видимости, тем самым автор стремился подчеркнуть главным образом начитанность и учёность своего персонажа. Любопытство вызывает крайне эмоциональная реакция старика на вероятное обесчещение его дочери: «В древние годы при честных патриархах я бы её на костре изрубил, а ныне в свете тьма и тлен» [9, с. 403].

В данной реплике вполне отчетливо угадываются нотки старообрядческого мировосприятия, базировавшегося на убеждении в том, что в нынешние времена мир оказался во власти антихриста, нынешние же церковные власти утратили какую либо благодать и приняли его печать [13, с. 34]. Современности староверы противопоставляли вековую быль, воспринимая архаичные времена как образец для всяческого подражания. Таким образом, Фёдор Михайлович в оригинальной манере вновь представляет читателю процесс проникновения старообрядческой идеологии в умы рядового российского населения.

Интересно, что схожий пример мы можем обнаружить на страницах романа «Преступление и наказание», где пристав Порфирий Петрович в разговоре с Разумихиным указывает на причастность обвиняемого в убийстве красильщика Николая Дементьева к расколу. При этом отчетливо заметно, что образы раскольников и сектантов в восприятии следователя значительно пересекаются, в результате чего ему так до конца и не удается сформулировать, принадлежал ли «Миколка» к старообрядчеству или же к одному из многочисленных сектантских образований [10, с. 429].

Примечательно, что в произведениях Достоевского устоявшиеся стереотипы о старообрядцах встречаются не раз. В романе «Идиот» мы находим краткую характеристику купца Папушина : «… бобыль, купец, бородач и раскольник…» [5, с. 265]. Заметим, что по сюжету произведения данная оценка содержалась на страницах газетной статьи, распространявшей лживые слухи и домыслы. Ввиду этого, она была рассчитана на широкий круг читателей, используя резкие полемические штампы и ярко характеризуя участников описываемого действа. Зная пристрастие Фёдора Михайловича к раскрытию всех граней душевной организации даже второстепенных, с точки зрения повествования, героев, становится непонятным столь лаконичное изображение упомянутого персонажа. Однако, как можно заметить, самому писателю это казалось вполне достаточным. По всей видимости, Ф.М. Достоевский полагал, что собирание всех устоявшихся представлений о староверах в одном лице более чем достаточно расскажет широкой и непритязательной аудитории об его характере, образе жизни, убеждениях и даже внешнем облике.

Вновь обращаясь к роману «Идиот», мы встретим ещё один пример пересечения образов староверов и сектантов. По словам князя Мышкина, знакомый ему купец из старообрядцев сказал: «Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет». По мнению Мышкина, именно по этой причине «образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались» [5, с. 546]. В противоположность предыдущему примеру, здесь мы можем видеть осмысление раскола представителем образованных кругов населения. Таким образом, Достоевский демонстрирует, что фактором, позволяющим хотя бы номинально отождествлять старообрядчество и сектантство, является глубоко укоренившееся в сознании их последователей «чувство почвы», неотъемлемости своей судьбы от прошлого и будущего родной земли.

Столь глубокая привязанность раскольников к Родине, несомненно, должна была вызывать исключительно положительные оценки Фёдора Михайловича. Таким образом, старообрядцы и сектанты выступают в приведённом фрагменте произведения как носители истинно русского миропонимания и ставятся в пример современной Достоевскому прозападной интеллигенции, погрязшей в нигилизме, иезуитизме, атеизме [5, с. 546]. Ещё более примечательным кажется положительное изображение писателем хлыстовцев, принимая во внимание тот факт, что роман «Идиот» был опубликован всего на год раньше рассказа «Вечный муж», в котором автор резко осудил моральные принципы приверженцев этого конфессионального течения.

Следует также сказать, что порой весьма неоднозначным было отношение писателя и к приверженцам старообрядчества. Так, в «Дневнике писателя» за 1881 г. налицо осуждение действий «староверов и доктринеров» 40‒50-х гг. [6, с. 494]. В данном фрагменте слово «староверы» используется в качестве речевого оборота, характеризующего наиболее радикальные круги консерваторов-государственников николаевской эпохи. Для разъяснения того, почему именно со староверием писатель сравнивает чуждый ему «государственный консерватизм», обратимся к опубликованному годом ранее роману «Братья Карамазовы». Несмотря на то, что его текст не содержит каких-либо прямых упоминаний о старообрядцах, мы можем обнаружить безусловное указание на отражение в романе их вероучения.

Так, иеромонах Иосиф в попытках отстоять добрую память почившего отца Зосимы обращается к изложению афонских догматов, которые, по его утверждению, не предполагают нетленности тела для признания покойного праведником, а принимают во внимание лишь цвет его костей. В ответ на своё замечание он сталкивается с резким осуждением: «У нас не менее ихнего святых отцов было. Они там под туркой сидят и всё перезабыли. У них и православие давно замутилось, да и колоколов у них нет» [7, с. 371-372]. Данный ответ очень точно повторяет основные положения старообрядческой полемики с официальной иерархией, также отстаивавшей мнение о прерывании церковной преемственности на территории бывшей Византийской империи ввиду турецкого и латинского влияния.

Ещё более примечательно, что столь агрессивное выступление против греческой церкви прозвучало из уст братии монастыря. Общий контекст эпизода позволяет говорить о том, что Ф.М. Достоевский крайне негативно воспринимал развитие подобных тенденций в рамках русского православия. Все попытки «ревнителей подлинной веры» указать на собственную духовную исключительность путем противопоставления себя древним автокефальным церквям оценивается писателем столь же негативно, что и противоположная позиция, предполагающая отказ от собственного национального наследия и прерывание связей с «родной почвой». Таким образом, наблюдается любопытная двойственность в осмыслении автором русского раскола, сочетающая одновременно и восхищение личными качествами староверов, и неприятие их деструктивной, с точки зрения писателя, догматики.

Некоторые разъяснения относительно подобного дуализма в восприятии Фёдора Михайловича дают опубликованные двумя десятилетиями раньше «Записки из мертвого дома». В нескольких значительных фрагментах произведения, описывающего быт каторжников в Сибири, изображается одна из наиболее примечательных групп арестантского населения – староверы. Не раз Достоевский акцентирует внимание на сложность совместного проживания староверов с другими арестантами, ввиду чего первым приходилось держаться отдельно от основного контингента заключенных, общаясь только со своими единоверцами [9, с. 232, 266]. Вот каким образом Достоевский характеризует староверов: «…хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени» [9, с. 239].

Вместе с тем Федор Михайлович выделяет в своём повествовании старика-старообрядца из Стародубья. Будучи, возможно, ещё большим начетчиком, нежели другие, старик отправился в заключение за сожжение единоверческой церкви, обращавшей стародубских староверов в лоно официальной иерархии. Его образ ярко контрастирует с описанием Достоевским других «ревнителей старины»: «…он уклонялся от споров. Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто смеялся…» [9, с. 239]. При этом писатель наделяет старика сложной душевной организацией, почему тот находится в постоянной внутренней борьбе, пытаясь сохранить верность своим идеалам и преодолеть тоску по оставленной за стенами острога семье.

Стремясь показать безразличие старика к мирским богатствам, писатель указывает, что тот брал на сбережение деньги других арестантов, которые всегда оставались в сохранности. Особенно впечатляюще это выглядит на фоне описанного в книге всеобъемлющего воровства, процветавшего в остроге. При этом, отдавая дань сложившимся к середине XIX в. стереотипам, в повести стародубец представляется некогда весьма зажиточным и успешным купцом.

Противопоставление старика-старообрядца его единоверцам наилучшим образом показывает отношение Достоевского к феномену староверия. В отличие от большинства церковных и светских исследователей своего времени, разделявших старообрядцев по вероисповедному признаку на поповцев и беспоповцев, писатель в меньшей степени интересуется догматическим противостоянием внутри этого религиозного течения. Главным критерием для разграничения староверов на «ревнителей старой веры» и приверженцев «зловредного раскола» для него становятся личные душевные качества каждого отдельного старообрядца. Особо почитаемая Достоевским привязанность к родной земле, характерная для большинства «старолюбцев», тем не менее, по его мнению, не может оправдать людей, погрязших в чванстве, злобе и нетерпимости.

Наряду с этим, рисуя образ старика-стародубца, Достоевский раскрывает такую значимую для своего мировоззрения категорию, как мученичество: «…дома оставил жену, детей; но с твердостью пошел в ссылку, потому что в ослеплении своем считал её ˮмукою за веруˮ», «…у него было своё спасение, свой выход: молитва и идея о мученичестве» [9, с. 238, 438]. Примечательно, что особую тягу к страданиям Фёдор Михайлович приписывает всему русскому расколу. Ещё ранее в произведении упоминается об юродивом арестанте, бросившимся на караульного офицера с заранее приготовленным кирпичом. Умирая, арестант сказал, что «не имел ни на кого зла, а хотел только пострадать». При этом, как специально оговаривается писатель, обезумевший и зачитавшийся Библии несчастный не принадлежал ни к какой раскольнической секте [9, с. 233].

Упоминания о характерном для староверов мученичестве фрагментарно встречаются в самом, несомненно, выдающемся романе Ф.М. Достоевского – «Преступлении и наказании». В уже упомянутом нами разговоре с Разумихиным пристав Порфирий Петрович выражает свои сомнения относительно виновности Николая Дементьева в приписываемом ему преступлении. В подтверждение этого следователь апеллирует к специфике сектантского мировосприятия: «Это не то чтобы за кого-нибудь, а так просто ˮпострадать надоˮ; страдание, значит, принять, а от властей – так тем паче» [10, с. 430]. Следует отметить, тонкость отображения Достоевским такой важной для раскола темы, как противостояние действующей власти. Страдание в данном случае выступает не результатом борьбы с установившейся в мире «властью антихриста», а неотъемлемым атрибутом праведника.

Пояснения, раскрывающие отношение Достоевского к феномену мученичества, рассеяны по многим его сочинениям. В «Преступлении и наказании» любопытен диалог Раскольникова и Разумихина, где первому приписана следующая важная ремарка: «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца» [10, с. 250]. Наиболее развернутые рассуждения о страдании представлены в повести Фёдора Михайловича «Записки из подполья»: «А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. <…> любить только одно благоденствие даже как-то неприлично» [11, с. 476]. Довершают данную проблематику «Записки из Мёртвого дома», где писатель постулирует идею о том, что человек, лишившийся всякой надежды, не может, однако, жить без какого-либо упования, в результате чего возлагает все свои чаяния на страдания и «выдумывает себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве» [9, с. 438].

Таким образом, страсть старообрядцев к мученичеству делает их в глазах Ф.М. Достоевского наилучшими выразителями его экзистенциальных идей. Страдательность бытия раскольников ставит их в данном отношении в один ряд с такими светлыми образами, как Соня из «Преступления и наказания», Нелли из «Униженных и оскорбленных», Неточка Незванова из одноименной повести и многими другими невинными, почти детскими персонажами, так характерными для творчества великого писателя.

Следует уделить особое внимание осведомленности Ф.М. Достоевского во внутренней жизни раскола. Большинство писателей второй половины XIX – начала XX вв. лишь затрагивало в своем творчестве проблематику староверия. Упоминания о расколе в их произведениях большей частью носили фрагментарный характер и содержали общеизвестные и, более того, даже ставшие стереотипными модели поведения староверов. Достоевский же нередко обращается к образам «старолюбцев» с целью раскрытия некоторых фундаментальных основ своего мировоззрения. По этой причине гений русской мысли не мог обойтись прописными шаблонами, а был вынужден довольно глубоко изучать феномен староверия.

Пока нет данных об изучении Достоевским специальной научной литературы по проблемам раскола. Однако знание писателем повседневной жизни староверов и их догматических особенностей даёт нам право высказать подобное предположение. Наиболее убедительным доказательством на этот счёт следует считать отзыв Достоевского о рассказе Н.С. Лескова «Запечатленный ангел». Помимо развёрнутой критики автора за неправдоподобность поступков и выводов героев произведения, Фёдор Михайлович обнаруживает глубокое знание менталитета староверов [3, с. 67]. В статье «Ряженый» писатель приводит рассуждения о лестовках, используемых старообрядцами и единоверцами во время богослужений [3, с. 93].

Примечательно рассмотрение Достоевским староверов в контексте их взаимодействия с сосланными в Сибирь поляками. Обратимся к уже упомянутому нами старику-стародубцу, изображённому Фёдором Михайловичем в «Записках из Мертвого дома». По словам автора, лишь он один из всего каторжного люда общался с поляками и даже смог заслужить их полную любовь и доверие [9, с. 239]. Следует помнить, что и политические заключенные в описании Достоевского, к которым относились и участники Польского восстания 1830 г., разительно отличались по своему менталитету от большинства обитателей острога. Первые чувствовали своё неоспоримое превосходство над вторыми, поскольку, обладая всеми жизненными благами, добровольно пожертвовали собой ради преобразования известной им реальности. Фёдор Михайлович не преминул заметить, что подобное поведение очень роднит политических арестантов со старообрядцами, осознанно шедшими на мученичество в наивных попытках противостоять неодолимому злу в лице государственных властей.

В доказательство особой осведомленности писателя во внутреннем положении в расколе следует также привести занимательный фрагмент романа «Преступление и наказание». Описывая «Миколку», Порфирий Петрович указывает, что некогда тот зачитывался старыми, «истинными» книгами, проводил ночи в молитве и даже имел рвение бежать в пустыню. Однако, по его словам, «Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино» [10, с. 429]. Столь необычным образом Достоевский изображает читателю распространившиеся ко второй половине XIX в. тенденции к обмирщению старообрядческого населения, оказавшегося в инославном окружении.

Искусственное мученичество красильщика Николая, таким образом, приобретает глубокое духовное значение. На примере раскольника, поправшего своим поведением догматы старой веры, Достоевский показывает всех тех, кто разорвал вековые связи с родной землей и православием, удалившись в сторону деструктивных западных философствований. Вслед за этим писатель изображает попытку духовного возрождения «Миколки», решившего разорвать цепь греха мученичеством. В продолжении книги устами Сони в разговоре с Раскольниковым Фёдор Михайлович призывает совершить такой же акт духовного возрождения всех отпавших от «русской идеи»: «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо» [10, с. 398].

Одним из явно занимательных старообрядческих образов, описанных Достоевским в «Записках из Мертвого дома», становится Арестант Ёлкин, бывший прекрасным ветеринаром и бравшимся за самые безнадежные дела. По словам писателя, «старолюбец» был отправлен на каторгу за фальшивомонетничество. Столь оригинальное свидетельство, первоначально сложно увязывающееся с образом не приемлющих деньги, считающих их «печатью антихриста» и первоисточником всех грехов староверов, находит, однако, прочные исторические подтверждения [13, с. 34; 8]. Это в очередной раз заставляет нас убедиться в особой осведомленности автора во внутренней жизни раскола.

Примечательно, что на особую связь староверов с живой природой указывал и другой выдающийся современник Ф.М. Достоевского – И.С. Тургенев, также проявлявший значительный интерес к староверию. В своих изысканиях Тургенев обращался как к научным трудам, так и к жизненному опыту, связанному с продолжительными охотами, сопровождавшимися общением с выходцами из народа. Поэтому наравне с Достоевским, И.С. Тургенев может претендовать на роль знатока данного религиозно-культурного феномена. Аналогией добродушному арестанту Ёлкину в творчестве Тургенева становится не менее мягкосердечный Касьян (рассказ «Касьян с Красивой мечи»); примером обмирщения старовера – купец Голушкин (роман «Новь»). Образ страдалицы, находящейся в общении со старообрядческими расколоучителями, можно обнаружить в лице несчастной Лукерьи (рассказ «Живые мощи»). Писатель отмечает и особый менталитет таких специфических категорий сибирского населения, как староверы и ссыльные поляки (рассказ «Пунин и Бабурин») [12, с. 158, 161, 163, 166]. Несмотря на столь схожие сюжетные элементы, Иван Сергеевич кардинально расходился с Фёдором Михайловичем в оценке старообрядчества и его значения для русской духовной культуры. Однако доскональное сравнение отношения двух великих писателей к старообрядчеству должно сделаться предметом специального исследования.

Итак, тема старообрядчества играла значительную роль в творчестве Фёдора Достоевского. Кроме художественных образов, писатель черпал из раскола вдохновение для оформления своей «русской идеи», утверждал представления о нравственном совершенстве и духовном возрождении. При этом следует отметить, что догматическая сторона староверия в отличие от менталитета его приверженцев не столь интересовала писателя. Сама же заносчивость, нетерпимость и полемическая культура большинства старообрядцев вызывала его явное неодобрение. На протяжении всего творческого пути писателя мы не наблюдаем существенных изменений в его отношении к расколу; оно всегда оставалось двояким.

Резюмируя вышесказанное, отметим, что в представлении Достоевского существовало два образа староверов: один из них – высокомерный и лукавый начетчик, видящий своей целью следовать безмолвной букве закона; второй – добросердечный старик, приверженность которого древней вере проявляется главным образом в преданности своей земле и семье. Остаётся невыясненным, изображал ли Фёдор Михайлович в лице старика Макара из романа «Подросток» и колдуна Мурина из повести «Хозяйка» представителей старообрядчества либо же он видел в них выразителей идей единоверия или же русского сектантства.

Литература:

1. Бытко С.С. Старообрядчество и старообрядцы глазами русских писателей «Серебряного века» // Диалог культур и цивилизаций: материалы XVI всероссийской научной конференции молодых исследователей. Тобольск, 2015. С. 130-133.

2. Бытко С.С. Новые сведения о восприятии старообрядцев в российской литературе (по сочинениям классиков второй половины XIX в.) // Тюменский исторический сборник. Вып. XVII. Тюмень, 2015. С. 325-336.

3. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873 г. // Собрание сочинений в 15 т. Т. 12. Л.: «Наука», 1994. С. 5‒161.

4. Достоевский Ф.М. Вечный муж // Собрание сочинений в 15 т. Т. 8. Л.: «Наука», 1990. С. 5‒138.

5. Достоевский Ф.М. Идиот // Собрание сочинений в 15 т. Т. 6. Л.: «Наука», 1989. С. 5‒138.

6. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1881 г. // Собрание сочинений в 15 т. Т. 14. Л.: «Наука», 1995. С. 472‒513.

7. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Собрание сочинений в 15 т. Т. 9. Л.: «Наука», 1991. 694 с.

8. Михайлов С.С. «Весёлые промыслы» Гуслицкого края // Электронный альманах «Богородское краеведение» [Электронный ресурс]. URL: http://www.bogorodsk-noginsk.ru/starover/34_vesel_prom.html (дата обращения: 03.06.2017).

9. Достоевский Ф.М. Записки из Мёртвого дома // Собрание сочинений в 15 т. Т. 3. Л.: «Наука», 1988. С. 205‒482.

10. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Собрание сочинений в 15 т. Т. 5. Л.: «Наука», 1989. 575 с.

11. Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Собрание сочинений в 15 т. Т. 4. Л.: «Наука», 1989. С. 452‒551.

12. Бытко С.С. Тургенев и старообрядцы: анализ творческого наследия // Научные труды магистрантов и аспирантов Нижневартовского государственного университета. Вып. 14. Нижневартовск: Изд-во НВГУ, 2017. С. 156-168.

13. Покровский Н.Н. Путешествие за редкими книгами. 2-е изд., доп. М.: «Книга», 1988. 285 с.